И что же? Дрогнул отставной генерал Строев, пришел в уныние, дал родным пропасть? Ничуть не бывало.

Его замечательный Центр «СОС», среди всяких прочих удовольствий, оказался адресополучателем гуманитарной помощи, хлынувшей в бывшую Империю Зла из бывшего Мира Чистогана. Всеволод Игнатьевич, посмеиваясь, рассказывал, что в Центре посылки вскрывают на предмет санитарного контроля и экологической безопасности – в полном соответствии с международными нормами. Продукты не долговременного хранения (то есть всё за исключением сахара и круп) изымают на предмет профилактического уничтожения. Этими самыми «профилактически уничтоженными» ветчинами, сырами, мидиями, а бывало, что и гусиной печенкой, тесть питал любимую дочь и изменщика зятя лучше, чем во времена номенклатурных привилегий. Чем кормилась остальная часть населения, для Роберта было загадкой. Но как-то выкручивались, с голода никто не умирал. И ждали близкой развязки, потому что все чувствовали — так жить нельзя.

В Прибалтике и Закавказье туземцы хотели независимости, за это в них стреляли из автоматов и били острыми саперными лопатками.

Депутаты на съезде требовали отставки президента.

Самые смелые и самые дальновидные члены КПСС публично сдавали партийные билеты.

Газетные аналитики предсказывали два возможных исхода: или фашистская диктатура в русском (то есть в еще более диком, чем германский) формате, или гражданская война. Свободомыслящая интеллигенция отдавала предпочтение второму варианту.

Ощущение всенародного помешательства отлично соответствовало внутреннему состоянию Роберта. Он тоже был не в себе, ежедневно перемещаясь из маниакальной дневной зоны в депрессивную ночную. Никакая психика не выдержала бы этот контрастный душ, эту перемежающуюся лихорадку. Перед всеми Дарновский был виноват – и перед Анной, и перед Инной, и перед благодетелем-тестем.

Если бы жена хоть раз возмутилась, если б попробовала уличить его во вранье, он взорвался бы, всё ей рассказал, и будь что будет. Но Инна была тиха, кротка и доверчива.

Окончательно потеряв совесть, Роберт и по воскресеньям стал удирать в Кузьминки. Сначала на часок, потом на дольше. Жена снесла и это. Находясь с ней, он чувствовал себя подлецом, скотиной, палачом. И тем больше рвался из мира тьмы в мир света.

Очень давно уже он столько не ходил пешком. Машину Анна не любила, они гуляли по улицам. Посмотреть со стороны – идут двое, взявшись за руки. Друг на друга не смотрят, молчат. На самом же деле они говорили, только не вслух. Обо всем на свете. Иные из их бесед не очень-то и перескажешь, потому что нет таких слов. Но были и разговоры, вполне поддающиеся пересказу.

Разговоры с Анной

Например, такой – про Дар.

Откуда он у Анны взялся, она не рассказывала. Роберт предполагал, что скорее всего с того странного эпизода, когда она два дня бродила по лесу, а потом вдруг разучилась говорить вслух. Попробовал спросить, но Анна сразу отключилась – она умела делать свои мысли непроницаемыми, если не желала касаться какой-то темы.

Как-то само собой определилось, что вопрос о рождении Дара обсуждению не подлежит, он под запретом. Между прочим, Роберту про аварию и Белую Колонну говорить почему-то тоже не хотелось. Даже с ней.

А Дар, как выяснилось, у Анны был несколько иного свойства. Может быть, даже противоположного.

«Ты людей слышишь, а я их вижу. Ты их читаешь, а я будто кино смотрю». И оттого, что она внутреннюю суть не слышала, а видела, внешний облик человека для нее то ли вовсе не существовал, то ли не имел значения. Красота и уродство распределялись по каким-то иным критериям.

Обнаружилось это однажды в январе, когда Роберт, оцепенев, смотрел репортаж про события в Литве. Популярный ведущий славил подвиг десантников, которые убили полтора десятка безоружных людей и захватили Вильнюсский телецентр.

– Настанет день, и этим ста шестидесяти парням, спасшим Литву, поставят памятник в бронзе, – с пафосом вещал красавец-блондин.

Роберт болезненно морщился.

Анна, совершенно безразличная к политике, рассеянно подняла взгляд от альбома репродукций.

«Как только таких на экран выпускают?»

«Да, законченный мерзавец», согласился Дарновский.

Она удивилась.

«Разве можно так говорить, не зная человека? Может быть, он собак любит. Или лошадей. Старушке какой-нибудь помогает. Но какой же он, бедненький, некрасивый. Все-таки телевизионный ведущий должен быть хорош собой».

«Некрасивый? – Роберт оглянулся на нее и понял, что она не шутит. – А кто же тогда красивый?»

«Дай-ка».

Анна взяла пульт, пощелкала переключателем. Только сначала убрала звук – она всегда смотрела передачи внемую, говорила, звук мешает.

«Вот, смотри, какая красавица». По четвертому каналу показывали толстую тетку с обвисшим подбородком и неухоженными волосами. «Прямо кустодиевская или ренуаровская. Наверное, киноактриса». Анна мечтательно вздохнула.

Роберт тетку уже видел, ее не первый раз показывали. У этой юродивой трое своих детей, а она из детдома еще семерых взяла, причем инвалидов. Чем всю эту ораву собиралась кормить, неизвестно. Дарновский подобную бездумную, нищую благотворительность осуждал, считал безответственностью.

Другой записной красавицей у Анны оказалась полоумная правозащитница Новодворская, экстремистских воззрений которой Роберт не разделял и объяснял их исключительно женской неустроенностью и внешней непривлекательностью. «Да ты что? – поразилась Анна. – Посмотри, какие у нее глаза, какая улыбка! Сразу видно, что она бескорыстна и верит в то, что говорит. На месте мужчины я влюбилась бы в нее без памяти».

Тут он кое-что вспомнил.

«Погоди-ка. Когда я залез к тебе в окно, ты сказала: «Какой все-таки некрасивый». Значит, Новодворская у тебя красавица, а я урод?»

Анна смутилась. «С тех пор ты здорово похорошел. Честное слово. Может, оттого, что много мучаешься. Раньше у тебя было такое несимпатичное, самодовольное лицо, а теперь ты очень даже ничего».

«Но ведь я подлец!» – вырвалась у Роберта опасная мысль (мысль – не слово, сдержать трудно).

«У подлецов душа не болит, – наставительно сказала Анна, зевнув, – время было уже к вечеру. – Только живот. Или зубы».

Или еще.

Однажды разговор зашел о политике, которой Анна, как уже говорилось, абсолютно не интересовалась. Ей было абсолютно все равно – коммунисты, демократы, националисты. Людей она оценивала не по воззрениям и даже не по поступкам, а по каким-то другим параметрам.

Вообще-то в ту зиму держаться в стороне от политических событий было непросто. Москвичи без конца собирались на митинги и демонстрации, огромными толпами.

На самое большое сборище, когда на Манежную площадь вышло чуть не полмиллиона человек, Роберт привел с собой Анну – пусть посмотрит.

Многие стояли с самодельными транспарантами и плакатами, все что-то скандировали, шумели, кричали то «ура!», то «долой!».

Анна с любопытством вертела головой. «Смотри, мужчин тут гораздо больше, чем женщин».

Роб начал умничать. Дескать, не санкционированная властями демонстрация – это предвестие революции, то есть Хаоса, а Хаос принадлежит к мужской сфере деятельности, женский пол отвечает за Упорядоченность.

Обычно Анна не поддерживала бесед на отвлеченные темы – то ли не интересовалась абстракциями, то ли не очень их понимала. Так Роберту во всяком случае казалось. А тут удивила.

«Дело не в этом. Просто мужчина отвечает за Большой Мир, а женщина за Мир Малый, неужели ты не понимаешь?»

«Это что еще за умаление роли женщин?» – улыбнулся он.

«Почему умаление? Малый Мир гораздо важнее Большого, – без тени сомнения выдала она. – Малый Мир – это мир любви к человеку, а Большой Мир – любви к человечеству. Настоящая Женщина никогда не предаст любимого человека или своего ребенка ради идеи, или Родины, или даже спасения всего людского рода. А Настоящий Мужчина никогда не предаст идею или Родину, не говоря уж о судьбах человечества, ради любимой женщины или ребенка. Потому что для мужчины предать веру, в какую бы там ерунду он ни верил, это предать самого себя. А предав себя, он перестанет быть Настоящим Мужчиной. И тогда Настоящая Женщина первая его разлюбит, ей такой не нужен. Она скорее простит ему, если он предаст ее, но не самого себя… Ты хмуришься? Я непонятно объясняю?»